Блоги Небо номер шесть

.
Сад был настолько красив, что возвращаясь в него, первым делом удивляешься почему не сделал это раньше. Тропинки, аккуратно прорисованные камушками непонятного происхождения, всё ещё действительны. Небо и земля по-прежнему в согласии, не смотря на отсутствие прямого соприкосновения, не смотря на разницу в температуре. Кармашки здесь не нужны, как и не нужны монетки, потому что ничего не продаётся, ничем не хвалится и не даётся в долг. Вокруг никаких строений, никаких труб, ничего металлического. Только живое, живое, травы поющие зелень и река, которой никто не владеет, которая для всех.

Спойлер

.​

 

.
CXXII
​

Если истины очевидны и противоречат одна другой, тебе ничего не остается, как искать другой язык.
Логика не в силах задеть тебя за живое, с ее помощью не перебраться на ступеньку выше. Исходя из камней, не узнать о сосредоточенности. Камней недостаточно, чтобы ее постичь. Тебе нужно придумать, как сложить по-новому камни, и то, что ты сложишь, ты обозначишь новым словом. Родилось новое существо, цельное, необъяснимое, потому что объяснить -- значит расчленить. Но оно едино, и ты окрестил его, дав ему имя.
Чему служат рассуждения о сосредоточенности? О любви? О царстве? Любовь, царство -- не предметы, они -- божества.
Я видел человека, он согласен был умереть, наслушавшись сказок Севера, он узнал: раз в году наступает необыкновенная ночь, люди идут по скрипучему снегу под льдистыми звездами и подходят к деревянной избушке. Светится окно, после долгой тьмы ты входишь в свет и, заглядывая в дом, приближаешь лицо к стеклу -- в комнате мерцает странное дерево. Говорят, эта ночь сродни расписной деревянной игрушке и пахнет запахом воска. Говорят, лица у людей в эту ночь -- настоящее чудо. Потому что они ожидают чуда. Ты увидишь стариков, они затаили дыханье и смотрят на детей, приготовив сердце к величайшему таинству. Вот сейчас в детских глазах промелькнет что-то неуловимое, драгоценное. Целый год ты творил ожидаемое сокровище рассказами, таинственными намеками, туманными посулами и безграничной любовью к малышу. Сейчас ты снимешь с елки смешную деревянную игрушку и, согласно издревле установленному обычаю, протянешь ее ребенку. Вот он, этот миг. Все затаили дыхание, малыш сидит у тебя на коленях, дремотно моргает, его только что вытащили из теплой постельки, ты вдыхаешь сладкий запах сонного ребенка, и, когда он тебя целует, ты чувствуешь: жаждущее сердце наконец напилось из родника. (Горе детям, их обокрали, если никто не нуждается в роднике, что таится в них без их ведома, роднике, к которому приникают постаревшим сердцем, чтобы омолодиться.) Но сейчас не до поцелуев. Малыш смотрит на елку, ты смотришь на малыша. Сейчас ты сорвешь редкостный цветок, расцветающий единственный раз в году посреди снежных сугробов, -- цветок восторженного изумления.
Как ты счастлив, глядя на потемневшие глаза ребенка. Он погрузился в созерцание своего сокровища, получив свое сокровище в руки, он засветился и похож на морской анемон. Если ты отпустишь его, он убежит. И догнать его нет никакой надежды. Не говори с ним, он тебя не услышит.
Его потемневшие глаза, чуть-чуть потемневшие, будто на луг набежала тень тучки, -- не говори мне, что они ничего не значат. Даже если это единственное твое воздаяние за прожитый год, за твою тяжкую работу, за потерянную на войне ногу, бессонные ночи, обиды и страдания -- все возмещено тебе сполна, и ты счастлив. Ты в выигрыше, ты выгодно поменялся.
Какой логикой выведешь твою любовь к царству, молитвенную сосредоточенность в храме, этот несравненный миг?
И вот мой солдат готов умереть, -- мой солдат, который видел только песок и солнце, который никогда не видел мерцающих деревьев и весьма приблизительно знает, где находятся северные страны, -- он готов умереть, потому что гибель грозит запаху воска и потемневшим детским глазам, он узнал о них из стихов, и они были будто легкий аромат, принесенный ветром с дальнего острова. Я не знаю более важной причины для смерти.
Бывает, что питает тебя Божественный узел, связующий все воедино. Не преграда ему ни стена, ни море. Ты в пустыне, но переполнен дальним, неведомым тебе, даже чуждым -- этих людей ты себе не представляешь, не представляешь и страны, -- но переполнен ожиданием, ты ждешь и хочешь увидеть потемневшие глаза ребенка, он не сводит их со смешной деревянной игрушки, и она тонет в них, будто камень в неподвижной воде.
Бывает, что полученное тобой от этой картины так для тебя драгоценно, что ты готов умереть за нее. И если для меня это будет так, я подниму моих воинов, чтобы спасти рассеянный где-то в мире запах воска.
Но я не стану браться за оружие, защищая накопленные запасы. Когда их накопили, ждать можно только одного -- превращения в тупую скотину.
Вот почему, когда умерли твои боги, ты ни за что не хочешь умирать. Но ты и не живешь. Потому что нет в твоей жизни смерти. Слова "жизнь" и "смерть" дразнят друг друга, но жить ты можешь только тем, за что согласен и умереть. Тот, кто отказывается от смерти, отказывается и от жизни.
Если нет ничего, что было бы больше тебя, тебе неоткуда получать. Разве что от себя самого. Но что получишь от зеркала?

Антуан де Сент-Экзюпери. "Цитадель"
.

 

.
XXXI
​

Они пришли и сказали мне, что для жизни нужны удобства. А я? Я вспомнил своих воинов в пустыне. Я знаю, сколько тратится сил на достижение житейского благополучия, но, когда оно наступает, жизнь уходит.
Поэтому я любил войну, мир с ней так ощутимо сладок. Военный поход по безмятежно тихой знойной пустыне -- пустыне, кишащей змеями, пустыне девственных песков, засад и укрытий. Я вспомнил, как играют дети, они строят полки из белых камешков. "Это солдаты, -- говорят они, -- они спрятались в засаде". Но прохожий видит только кучку белой гальки, он не видит сокровищ, таящихся в детской душе. Вспомнил человека-жаворонка, он наслаждается зарей, под ледяным солнцем плещется в ледяной воде и греется потом в лучах разгорающегося дня. А жаждущий? Он хочет пить, он идет к колодцу, скрипит ворот, гремит цепь, ползет вверх ведро, вот он вытянул полное ведро на край колодца -- вода для него стала песней, он запомнил все ее переливы. Благодаря жажде он ощутил крепость своих рук, ног, зоркость глаз, жажда возвысила его, словно поэзия. Другой подозвал раба, тот поднес к его губам воду, но песни он не слышал. Удобство -- это чаще всего пустота и безмолвие. Люди не верят в необходимость напряжения и боли и поэтому живут так безрадостно.
С пустотой встречаются и те, кто слушает музыку, не пожелав потратить усилий на музыкальную грамоту. Они повелели внести себя в музыку на паланкине, не захотев дойти до нее пешком, они отказались от апельсина, потому что нужно очистить кожуру. Но я-то знаю: нет кожуры -- нет и мякоти. Вам показалось, что счастье -- это избавление от того, от другого и в конечном счете от самих себя. Вы ошиблись -- богатством наслаждаются не богачи, они к нему привыкли. Нет пейзажа, если никто не карабкался в гору, пейзаж -- не зрелище, он -- преодоление. Но если принести тебя наверх в паланкине, ты увидишь что-то туманное и незначительное, и почему, собственно, оно должно быть значимым? Тот, кто с удовлетворением скрестил на груди руки и любуется пейзажем, прибавляет ему сладость отдохновения после трудного подъема, голубизну угасающего дня. Ему нравится композиция пейзажа, каждым своим шагом он расставлял по местам реки, холмы, отодвигал вдаль деревню. Он -- автор этого пейзажа и рад, как ребенок, который выложил из камушков город и любуется творением своих рук. Но попробуй заставь ребенка залюбоваться кучкой камней -- зрелищем, доставшимся даром...
Я видел жаждущих -- жажда сродни ревности, она мучительнее болезни: тело знает целительное снадобье и требует его, как требовало бы женщину, оно видит во сне, как другие приникли к воде. Ревнивцы тоже видят женщин, которые улыбаются не им. Неоплаченное душевно и телесно -- не ощущается как значимое. Не существует случайности, если я не попал в случай. Из ночи в ночь смотрят на Млечный Путь мои астрологи. Благодаря ночам, проведенным в бдении, он стал для них книгой премудрости, страницы ее переворачиваются с едва слышным шелестом, и астрологов переполняет благоговейная любовь к Господу, насытившему Вселенную такой мучительно сладкой для сердца существенностью.
Повторяю вам: право не сделать усилие дается вам лишь ради другого усилия, потому что вы должны расти.

Антуан де Сент-Экзюпери. "Цитадель"
.

 

.

CXXXI​

Я преображаю для вас мир, как ребенок преображает свои три камешка, он отводит каждому роль в игре и, значит, наполняет каждый особым смыслом.
Не камешки, не правила игры значимы для ребенка -- они всего лишь удобная ловушка, значима увлеченность игрой, своим желанием играть он преображает камни.
Но что тебе до утвари, скарба, дома, до твоих домашних, до музыки, которую слышишь, зрелищ, какие видишь, если они не кирпичики незримого дворца, который преобразил их в единство?
Те, у кого нет царства, что наделяет материальный мир смыслом, сердятся на вещи. "Может ли быть, чтобы, разбогатев, я не стал богаче?!" -- негодуют они и подсчитывают, сколько еще нужно накопить, потому что богатства явно недостает. И они собирают еще и еще, жизнь их загромождается все больше и больше, а они становятся все жестче и жестче от своей неизбывной неудовлетворенности. Они не знают, что нужно им иное, не знают, потому что ни разу не встречались с этим иным. Они видели счастье влюбленного, он читал письмо от любимой. Они заглянули ему через плечо и догадались -- радость его от черных букв на белой бумаге, -- и повелели слугам на сотни ладов писать черные буквы. А потом высекли слуг за то, что те не сумели изготовить талисман, наделяющий счастьем.
Нет у них того, что связало дробность воедино, сделало бы одну вещь значимой благодаря другой. Они живут в пустыне, и вокруг них -- рассыпанные камни.
Но прихожу я и строю из камней храм. Теперь камни одаряют их благостью.

Антуан де Сент-Экзюпери. "Цитадель"
.

 

.

CLXXXIV
​

Мне было грустно, печалили меня люди. Каждый занят собой и не знает, чего хотеть. Никакое добро тебе не в помощь, ибо ты попираешь его, желая возвыситься. Да, дерево ищет в земле соков, чтобы питаться ими и преображать в себя. Ты тоже питаешься. Но, кроме пищи, что может быть тебе в помощь? Гордость питается невещественным, и ты нанимаешь людей, чтобы они прославляли тебя. И они прославляют. Но хвала их тебе не в радость. Пушистые ковры украшают дом, и ты отправляешься за коврами в город. Ты набил коврами свой дом. Но и ковры тебе не в радость. Ты завидуешь соседу, у него не дом -- королевский дворец. И ты отнимаешь у соседа дворец. Ты в него вселился. Но того, что искал, не нашлось и во дворце. Есть должность, которой ты домогаешься. Ты пустился в интриги. И вот она твоя. Но и должность похожа на необжитой дом. Для того чтобы дом стал счастливым, мало роскоши, удобства, безделушек, которые ты можешь разложить в нем, считая его своим. Да и что значит "своим"? Ничего, коль скоро ты однажды умрешь. Важно вовсе не то, чтобы был он твоим, этот дом, лучше был или хуже, важно, чтобы ты был из этого дома, только тогда он покажет тебе дорогу, и твоему дому будет принадлежать твоя династия, твой род. Радует не вещь -- дорога, которую она тебе приоткрыла. Иначе как было бы просто хмурому бродяге-себялюбцу порадовать себя изобильной, роскошной жизнью, ходи себе туда и сюда перед королевским дворцом и тверди: "Я -- король. Вот он, мой дворец". Но и для хозяина дворца дворец со всей его роскошью в эту минуту мало что значит. Он занимает сейчас одну только комнату. И бывает, прикрыл глаза, зачитался или заговорился, а значит, не видит и этой комнаты. Гулял по саду, он поворачивается к дворцу спиной и не видит ни колонн, ни арок. И все-таки он -- хозяин дворца, он гордится им и, возможно, чувствует себя облагороженным, он хранит его в своем сердце, весь целиком: и тишину оставленной залы совета, и мансарды, и погреба. Да, конечно, нищий может поиграть в замок -- что, кроме внутреннего мира, отличает его от короля? Нищий может вообразить себя хозяином, важно расхаживать взад и вперед, словно бы облачив душу в мантию. Но что толку в таких играх? Выдуманные чувства подточат, истреплют мечту. Испугай я нищего кровавой резней, он забудет про игры, мантия упадет, вмиг развеется и туманное счастье, навеянное песней.
Вещное ты в самом деле можешь присвоить, телесное переварить. Но напрасно ты стараешься присвоить и переварить духовное. Честно говоря, невелики радости от пищеварения. Да и не можешь ты переварить ни дворца, ни серебряного кувшина, ни дружбы друга. Дворец останется дворцом, кувшин кувшином. А друзья будут продолжать свою жизнь.
Так вот я, я -- механик: из нищего, что пытается походить на короля, приглядываясь к дворцу или к чему-то лучшему, чем дворец, к морю или лучшему, чем море, -- к Млечному Пути, но ничего не в силах присвоить, окидывая мрачным взором пространство, -- из него я высвобождаю подлинного короля, хотя на взгляд нищий остался нищим. Но ничего и не нужно менять на взгляд, потому что одинаковы между собой и король, и нищий, одинаковы, когда сидят у порога своего жилища мирным вечером, когда любят и когда оплакивают утраченную любовь. Но один из них, и возможно, тот, что здоровее, богаче, у кого больше и ума, и сердца, пойдет сегодня вечером топиться в море, и нужно удержать его. Так вот, чтобы из тебя вот такого, каков ты есть, высвободить иного, не нужно снабжать тебя чем-то зримым, вещным или как бы то ни было тебя изменять. Нужно обучить тебя языку, благодаря которому ты увидишь и в окружающем, и в себе самом такую нежданную, такую берущую за душу картину, что она завладеет тобой и поведет, -- представь, ты мрачно сидишь перед кучей деревянных финтифлюшек, не зная, что с ними делать, и вдруг прихожу я и обучаю тебя игре в шахматы, -- каким сложным, стройным, увлекательным языком начинаешь ты говорить.
Потому я и смотрю на людей в молчании моей любви, потому и не упрекаю их за тоску и скучливость, они не виноваты, виновен скудный язык, который каждый из них освоил. Я знаю, победителя-короля, что вдыхает знойный ветер пустыни, отличает от нищего, что дышит тем же зноем, только язык, но я буду несправедлив, если, не обучив нищего новому языку, стану упрекать его за то, что он не дышит, как король, победой.
Я хочу дать тебе ключ, отпирающий пространство.

Антуан де Сент-Экзюпери. "Цитадель"
.

 

.

CXXXVIII
​

Я задумался, что же такое счастье, и, мне показалось, что-то понял. Оно представилось мне благодатным плодом жизненного уклада, который вытруживает в тебе день за днем душу, способную чувствовать себя счастливой, а вовсе не получением задаром множества бестолковых вещей. Бессмысленно снабжать людей счастьем как заготовленным впрок припасом. Много разного давал мой отец беженцам-берберам, но счастья не дал, тогда как в скудной, полной лишений пустыне я видел людей, лучащихся счастьем.
Не сочти, будто я хоть на миг подумал, что осчастливлю тебя, оставив в одиночестве среди нищеты и лишений. С еще большим основанием ты впадешь в безнадежное отчаяние. Просто я выбрал самый наглядный пример, желая показать, что счастье не зависит от того, сколько у тебя материальных благ, показать, что счастье зависит скорее от добротности жизненного уклада.
И если я убедился на опыте, что счастливых людей куда больше в монастырях и пустынях, где люди жертвуют собой, и куда меньше в изобильных оазисах и на благодатных островах, то это вовсе не значит, что я сделал дурацкий вывод, будто сытная пища во вред счастью.
Нет, я понял другое: там, где больше всяческих благ, людям легче ошибиться, им начинает казаться, что счастьем и впрямь наделяют вещи, хотя одаряет им смысл, приданный этой вещи царством, отчим домом, родным краем. Живя среди цветущего изобилия, легче ошибиться и в причине несчастья: люди винят в своих бедах избытки, называют суетностью и хотят избавиться именно от них.
У пустынника и монаха ничего нет, источник их счастья очевиден, и они усердно и ревностно служат ему.
Жизнь аскета сродни вечной борьбе с врагом, ты можешь возвыситься, можешь погибнуть. Но если ты поймешь, в чем истинное счастье, и сумеешь быть ревностным и усердным на изобильном острове или в оазисе, человек, родившийся в тебе, будет более велик, чем тот, кого рождает пустыня; у многострунного инструмента звучание богаче, чем у одной струны. Сандал и эбен, шелк и бархат, изысканные яства и вина добавляли благородства благородному замку моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла.
Позолоте на складе грош цена, она обретет цену, если ею позолотят дом, обратив его в дворец.

Антуан де Сент-Экзюпери. "Цитадель"
.

 

.

XXXVI​

Ты пишешь, ты обращаешься к людям, ты словно бы снаряжаешь корабль. Немногие из кораблей достигнут гавани. Большинство затеряется в море. Не так уж много значимых слов продолжает плыть по реке истории. Может, я многое обозначил, но немного выразил сущностного.
Вот и еще одна сложность: учить нужно не обозначать, а постигать. Учить, как ставить всевозможные ловушки. Ты привел ко мне человека, что мне до его учености? Учености много и в словарях. Что он за человек -- вот что важно. Поэт написал стихи, они согреты его рвением, но ловил он на мелководье, нам ничего не досталось из глубины. Он обозначил весну, но не разбудил весну в моем сердце, я не насытился ею.
Историки, логики, критики открыли при мне, что сильное произведение -- всегда хорошо построено, значит, сила в продуманном плане, решили они. Город создан, если я отчетливо вижу его планировку. Но не планировке обязан город своим рождением.

CXXXVII​

Что же, в конце концов, я хочу тебе сказать? Часто поднимаюсь я на свою вершину и смотрю на город. Или брожу по нему в молчании моей любви, прислушиваясь к словам. Одни слова вызывают, не медля, действие, к примеру, отец приказал сыну: "Пойди принеси кувшин воды..." -- или капрал солдату: "В полночь сменишь караульного..." Слова эти казались мне всегда плоскими. Чужеземец, не зная нашего языка, видя, как верно слово служит насущному, мог бы решить, будто живем мы жизнью муравьев, отлаженной и одномерной. А я, глядя на повозки, дома, мастерские, рынки, больницы моего города, не находил ничего отличного в нем от жизни стада, только животные моего стада были более деятельными, изобретательными, понятливыми. И для меня стало очевидным: обыденная жизнь не требует присутствия человека.
Однако, не зная языка, исходя лишь из порядков муравейника, невозможно было объяснить поведение горожан, что, усевшись в кружок на рыночной площади, самозабвенно слушали старика-сказителя, и, если он был талантлив, в его власти было поднять их и повести за собой поджигать город.
Мне случалось видеть, как преображалась мирная толпа, внимая хриплым пророчествам и, послушная им, пламенея, кидалась в пекло битвы. Ветер слов приносил что-то необычайное, раз толпа отказывалась от муравьиной жизни и превращалась в обреченный смерти гибельный пожар.
Те, кто уцелел после него, вернулись домой преображенными. Мне показалось, что не стоит ходить к колдунам за магическими заклинаниями, до меня и без них долетали магические слова и уводили от дома, работы, привычного уклада жизни, заставляя жаждать гибели.
Потому я и прислушиваюсь так пристально, отделяя пустые слова от действенных, определяя, что же они несут. Я не о содержании, оно не имеет значения, а если б имело, каждый был бы великим поэтом. Каждый увлекал бы за собой, воскликнув: "Вперед! На приступ! Запах пороха..." Попробуй позови их, они в ответ рассмеются. Как смеются над теми, кто ратует за доброту.
Но я слышал слова, которые доходили до сердца и изменяли людей. Я просил Господа просветить меня и научить различать в ветре слов редкостные крупинки семян.

Антуан де Сент-Экзюпери. "Цитадель"
.

 

.
Когда мы впускаем в свою жизнь Свет, он сам делает всю работу. Но он делает это когда мы не отрекаемся от него. Это то о чём надо помнить каждую секунду.
А когда Свет начинает принадлежать нам? Тогда, когда мы не только перестаём отказываться от него, но и когда мы признаём его. Наше признание означает, что мы пропускаем его, что перестаём ему сопротивляться всеми своими коленками и локтями.
Это окончание сопротивления. Это капитуляция. Признал значит допустил. И тогда мы видим, что ни о какой принадлежности и речи быть не может. Так думали раньше, когда знали этот Свет как слово, когда искали как ему открыться, или искали как открыть его в себе, когда важным было не важное, когда не понимали, что такое допустить.

В момент, когда с нами это происходит, мы находимся выше среды
Своими волнами, своими тяжестями, она не может до нас дотянуться
Мы легче её, мы прозрачнее её, мы выше её основания и теперь ей невозможно в нас обосноваться
Мы уже в другом основании. Оно прочное, а не шатающееся как раньше
Раньше наше основание зависело от внешних драйверов
В новом основании этих драйверов нет. В нём основания - каноны, пролегающие сквозь реальность и нереальность, одновременно
Каноны не подвержены среде, они корни из самой реальности
Думаешь нужно что-то ещё сказать по этому поводу?
На самом деле можно, но мы не будем. Во всяком случае сейчас.
Время пить чай и заниматься тем, что никогда не скучно
.

 

.
Люди делятся на две категории. Тех, на кого старые коды уже не действуют и тех, кто соблюдает свой монолит, даже когда изрядно подветшалый, до самой переправы. Именно вторая категория придумала жутко сомнительную репризу: "на переправе коней не меняют". Меняют, да еще как, особенно если кони оказались ослами. С первой категорией тоже бывают свои нюансы, они отказываются принимать всерьёз своё же мыслетворчество, выданное энное время назад. Их можно понять, они уплыли с кисельного берега, они теперь больше чем никто и ответственность за прошлые мажоры испаряется в предвечном. У стороны же взывающей возникает диссонанс, как эхо горькой правды. Их проблемы.

Говоря другими словами:
Чем обширней мир, тем большими привилегиями он обладает.
Это не относится к объективным истинам, это всего лишь первый танец Дасти.
.

 

.
Дождь — это когда небо сбрасывает капли.
Они падают и падают, на чём-то оседая, с чего-то стекая, во что-то втекая, под конец касаясь и поверхности земли, тем самым ударяя пыль, которая вздымается в ответ незаметным столбиком последнего куплета.
Пыль подымается и некоторое время стоит округ всего. Ей не со всем ясно почто её пробудили, но понятно что её активность началась.
Птицы в такое состояние мира затихают, они не разговаривают в пыль. Им не охота петь. Пыль, да ещё и мокрая, для них странная странность.
Странная, но не грустно, потому что помимо своих воркований, им есть чем ещё заняться в своём птичьем бытии.
Те, кто не птицы и не пыль, переживают дождь в своих убежищах, там где вмещаются все грузы, которым они обвешаны по жизни.
.

 

.
Как некие столбы о двух ногах, люди идут, при каждом шаге отталкиваясь от земли планеты.
Когда они идут, они вольнее.
Вольнее значит больше преимуществ, даже если поменьше удобств.
Ещё есть те, что вроде птица, но серьёзней.
В отличии от остальных, эти признали долг и отдались ему.
У простых птиц нет такой возможности, долг их ограничен, и жизнь их долг.

Что это значит для двуногих?
Птицы знают некий акцент.
Когда они фиксируют его отсутствие, то понимают, что в двуногом его нет.
Когда птицы относятся к нам с доверием?
Когда в нас видят кровню, которая чем-то похожа, чем-то знакома, но лучше
.

 

.
Когда двуногий знает сам осуществлять свою реанимацию,
Он понимает, что надо будет согласиться съесть какую-то часть горького, чтобы в конец от него отвернуться, чтобы окончательно выветрить его из себя.
То есть, человеку нужно съесть какое-то количество горького, чтобы перестать быть горьким.
И тогда он испытывает позыв к другому, меняя род и способ своей пищи.
Но меняет только тот, кто умеет менять, а о других нет смысла даже говорить.

Так вот.
Довольно странный эффект получается. Несладость изгоняется точным количеством горького. Важно не переборщить ни в минус, ни в плюс.
При том совершенно может быть неизвестен вариант следующих дальше.
Достаточно того, что горечь компенсирована и изжита из себя.
Теперь и тяжесть чем-то сглажена, и есть другой баланс.
Иными словами, человека должно стошнить от своего страдания так, чтобы понял, что все прежние компенсаторы были пустое или яд.
Чтобы больше на подобное не зарилось, чтобы не тянуло, чтобы не звало жалостно, чтобы больше не могло в нём отражаться, чтобы не имело права быть.

.

 

.
Есть определённая истина в том, что мы себе представляем как оно может, как ему должно быть.
Но коридоры возможности всегда кратки, хотя и не абсолютно скрыты.
А непосредственное соприкосновение возможно только если есть прямой контакт.
И вот тогда есть карта перехода в абсолютную кристальность бытия.


А
Алмаз вызволяет
Алмаз не мылит ни на каплю, в нём чистая правда и нет ни грамма кривды
Алмаз знает видеть все возможные лучи
Это другая структура
Её внутренние связи сильнее и прочнее на порядки
Он может смотреть в любой вид кристалла и видеть что в нём происходит
Весь мир ему прозрачен, взор его кристален и слово его не врёт
.

 

.

XXXV
​

Я слышу музыку, а они не понимают ее. И опять я перед неразрешимым противоречием: если играть для них только доступное, они не сдвинутся с места, если учить только понятному, они не получат ничего лишнего. Можно ограничить их укладом, в котором живут они уже не одну сотню лет, и умертвить дерево, которое растет, трудясь над новым цветком, новым плодом, но получить взамен тишину молитвы, мудрость и почивание в Господе. Можно, напротив, торопить их в будущее, толкать и расшевеливать, понуждать забыть тяжкое бремя традиций, но увидеть вскоре, что ведешь вперед стадо нищих переселенцев без роду и племени, войско в походе, которое умеет быстро раскинуть лагерь, но никогда не построит дом.
Всякое восхождение мучительно. Перерождение болезненно. Не измучившись, мне не услышать музыки. Страдания, усилия помогают музыке зазвучать. Я не верю в тех, кто наслаждается чужим медом. Не верю, что одаришь детей благодатным хмелем любви, послушав с ними концерт, прочитав стихи, поговорив. Да, конечно, в человеке заложена способность любить, но заложена и способность страдать. И скучать. И погружаться в безнадежную тоску, сродни осенним дождям. Ведь и умеющим наслаждаться поэзией стихи не всегда в радость, иначе бы они никогда не грустили, они бы читали стихи и ликовали. Все человечество читало бы стихи и ликовало, и больше ему ничего не было бы нужно. Но в радость человеку только то, над чем он хорошенько потрудился, -- так уж он устроен. Чтобы насладиться поэзией, нужно дотянуться до нее и ее преодолеть. Доступные стихи быстро изнашиваются сердцем, так же быстро, как открывшийся с вершины пейзаж. Усталость и желание отдохнуть придали ему столько прелести, но вот ты отдохнул, тебе хочется идти дальше, и ты зевнул, глядя на пейзаж, которому больше нечего тебе предложить. Чужие стихи -- тоже плод твоих усилий, твое внутреннее восхождение. Запасы радуют обывателя, но обыватель -- недочеловек. Нет любви про запас, которую можно было бы тратить себе и тратить, любовь -- труд сердца. Меня не удивляет, что так много людей не находят царства в царстве, храма -- в храме, поэзии в стихах и музыки в музыке. Они расселись, как в театре, и говорят: "Вокруг -- сплошной хаос. Он недостоин того, чтобы служить ему и подчиняться". Они верят в свой здравый смысл, они скептики и насмешники, но издевка в помощь бездельнику -- не человеку. Любовь не подарок от прелестного личика, безмятежность не подарок от прелестного пейзажа, любовь -- итог преодоленной тобой высоты. Ты превозмог гору и живешь теперь в небесах.
Любовь -- то же восхождение. Не думай, что достаточно знать о любви, чтобы ее узнать. Обманывается тот, кто, блуждая по жизни, мечтает сдаться в плен; краткие вспышки страсти научили его любить волнение сердца, он ищет великую страсть, которая зажжет его на всю жизнь. Но скуден его дух, мал пригорок, на который он взбирается, жалка победа, так откуда взяться великой страсти?
Если не изменяться день ото дня, словно в материнстве, не догнать любви. А ты хочешь усесться в гондолу и всю жизнь звучать песней -- ты не прав. Вне пути и восхождения ничего не существует. Стоит остановиться, как тебя одолевает скука, потому что пейзажу больше нечего тебе рассказать, и тогда ты бросаешь женщину, хотя надо было бы выбросить тебя.
Логики и неверы просят: "Покажи нам царство, покажи нам Бога, вот я трогаю камень, трогаю землю и тогда верю, что есть и земля, и камень, которые я потрогал". Но что мне до их просьб. Таинства, о которых я говорю, не так скудны, что их можно исчерпать логической формулой. Не могу я доставить невера на вершину горы и подарить ему радость открывшегося пейзажа, ведь он не его победа. Не могу помочь насладиться музыкой человеку, который ее не преодолел. Они пришли ко мне, желая получить все без усилий, другие так ищут женщину, которая вложит в них любовь. Но это не в моей власти.
Я беру человека, запираю его, истязаю ученьем, ибо слишком хорошо знаю: легкое и доступное -- бесплодно, потому что оно -- легко и доступно. Напряжение и пот -- вот чем мерится польза от работы. Я собираю учителей и говорю им: "Не ошибитесь. Я доверил вам человеческих детей не с тем, чтобы взвешивать потом груз их познаний, -- с тем, чтобы порадоваться высоте их восхождения. Мне не нужен ученик, который обозрел с паланкина тысячу гор и тысячу пейзажей; тысяча гор -- пылинка в бесконечной Вселенной, -- по-настоящему он не видел ни одной. Мне нужен тот, кто напряжется и одолеет подъем, пусть это будет невысокая горка, в будущем он поймет все другие куда лучше, чем мнимый знаток, с чужих слов рассуждающий о доброй сотне гор.
Если я хочу, чтобы они узнали, что такое любовь, я буду помогать им любить, уча молиться".
Умеющий любить непременно встретит красавицу, которая воспламенит его сердце, но, видя, как он пламенеет, люди убеждаются в могуществе прекрасных лиц -- и ошибаются. Преодолевший стихотворение воспламенен им, и все верят в могущество стихов.
Но повторяю: сказав "гора", я обозначил ее для тебя, а тебя колола ежевика в горах, у тебя кружилась голова над пропастью, ты потел, взбираясь на скалу, рвал цветы, дышал на вершине полной грудью. Я назвал, но не донес ни полноты понятия, ни его сути. Я сказал "гора" толстому лавочнику и оставил пустым его сердце.
Исчезает поэзия не потому, что исчерпали силу стихи. Исчезает любовь не потому, что красота исчерпала силу. Отдаляется Господь, но не потому, что человеческое сердце уже не девственная земля в ночной тьме, которая так нуждалась когда-то в плуге ради цветов и кедров.
Я внимательно всматривался в отношения людей и понял: ум опасен -- ум, который верит, что слово передает суть, что в споре рождается истина. Нет, не язык передает меня. Я не знаю таких слов, которые бы меня высказали. Я лишь обозначаю что-то в себе, и ты меня понимаешь в той мере, в какой для тебя открыты иные пути постижения. Например, нас открыло друг другу чудо любви, или мы -- дети одного и того же Бога. Если этого нет, я напрасно пытаюсь извлечь на поверхность таящийся во мне мир и неуклюже выговариваю то одно, то другое -- так о горе, например, я сказал, что она высока, но хотел сказать о холоде близких звезд и могуществе ночи.

Антуан де Сент-Экзюпери. "Цитадель"
.